Алла Кузнецова. Мокошь. Роман ( фрагмент ). В ночь на Великоденный четверг Игнат Жвастиков пришел в хлев с осиновым колом караулить ведьму. Овцы, сначала с глухим рокотом откатившись в угол при его появлении, успокоились, снова легли на соломенную подстилку, два летошных барашка, заметно подросшие к весне, затеяли битье лбами. — Ну-ка, шш! — кышнул на них Игнат и одного черного, особо вертлявого, шабаркнул колом по ротам. Бараны унялись, присмирели, и в ночной тишине стало слышно, как по радио в клубе передают последние известия. Потом заиграла музыка — отдаленная, странная, от которой в душе Игната что-то сдвинулось и разлилось сиротской болью. Он взъерошил под собой сено, сел плотнее и, поставив кол между ног, вздохнул. Ночь была голубая, чистая. В хлевном оконце мерцала лунная пыль и при ее свете овечьи глаза полыхали фиолетовым стеклом, как у Богородицы. Музыка смолкла. Заиграли гимн. «Полночь!» — лениво подумал Игнат. Он сомлел в теплом сенном логове, привалился головой к стене и выронил кол. «Эрнстовы бабы!» — снова подумал Игнат, вспомнив свою жену Физку, вольно спавшую сейчас на широком диване и, наверняка, не думавшую, чем может кончиться встреча ее молодого мужа с ведьмой в хлеве... «Это потому, что она дура. Или'меня дураком считает... Как я поразмыслю, много прав бабам государство наше дало. Если мужик,уверует в нечистого духа, так его в стенгазете пропечатают, на месткоме обсудят, а ежели коммунист, то и из партии выгонят. А баб кто судит? Хотя бы Физку мою? Давно ли на комсомольских собраниях громче всех орала, отголоски патриархального строя клеймила, а, гляди, туда же — ведьма у нее овечек стрижет!.. Да у,них, может, от химических веществ шерсть на лбу повылазила! С Физки-то самой шерсть ползет, сам в бане вижу... Сделай-ка замечание, так обольет кипятком! Бабы! Критики не принимают, а стало быть, находятся еще на этапе начальной стадии развития...» Игнат вспомнил, что еще в позапрошлом году Физка вдруг заприметила, что кто-то ходит к ним .в хлев в Великолепный четверг и состригает с овечек шерсть. Бегала по деревне, рассказывала о какой-то ведьме, которая нежданно-негаданно объявилась вдруг на ферме Покровка совхоза «Луч коммунизма». Даже сочинила обличительную речь, исписав дева тетрадных листка в клеточку, порывалась произнести ее на комсомольском собрании, да благо, что,собрание не состоялось из-за ограниченного контингента самих комсомольцев. Две девки Светка Валуева и Алька Груздева замуж вышли и обе уехали в свадебные путешествия по туристической путевке, а Петька Швабрин в вытрезвитель попал — из комсомола по инерции выбыл. Прошлой весной Физика снова обнаружила залысины на овечьих лбах, поперлась,с заявлением в местком, но там к ней проявили равнодушие, тогда она озлилась, замкнулась в себе и тоже выбыла из комсомола, заявив, что ей скоро тридцать лет и свое пребывание в рядах ВЛКСМ она и так просрочила. Ко всему прочему на своих воротах Физка карикатуру на себя усмотрела, Кто-то дегтем весьма документально изобразил ее об- раз, только в уши вместо сережек по жестяному боталу,, привесил. Целый день Физка мыла ворота стиральным порошком, а Игнат наблюдал и улыбался: — Бренчать меньше надо! Летом овцы приходили с пастьбы в репейных шишках и колючках. Физка горевала, что ведьма шерсть отобрала. Игнат смеялся. Физка обозвала его изменщиком семейных устоев, за усмешки купила ему в автолавке брезентовые вероники, себе же связала толстые шерстяные рукавицы и скатала пимы. Когда родился Митька, то Физка ему из шерсти даже подгузники сплела. Игнат разгневался, обвинил Физку в хищении семейного бюджета и долго прорабатывал медицинскую брошюру «Уход за ребенком», .пока, наконец, не убедился, что подгузники из овечьей шерсти мешают Митьке дышать. Наперерез убеждениям Физка купила Игнату еще одни верхонки, а себе,села вязать набедренную повязку, предохраняющую женщину от дурного глаза. Тут уж Игнат разгневался на ведьму, вытесал в мерзлом осиннике кол, с которым и ушел сегодня в хлев. ...Смолкло радио в клубе. Игнат слышал, как скрипнула там дверь, затем на всю деревню проверезжало железо — это заведующий клубом Игорь Глинов повернул ключ в замочной скважине. Вот и сам пошел куда-то... «А куда? — сонно усмехнулся Игнат.— Живет в клубе, в боковушке. Спал бы!.. И охота бродить, по сосулькам хрупать?» Сделал,несколько шагов, остановился. Опять шагнул и снова встал... «Мечтатель! — хмыкнул Игнат. — На небо глядит. Поди, на Луне самокат какой ищет!..» Что-то кольнуло его в поясницу, Игнат пошарил рукой, нашел дырку в стене, откуда сквозило стужей, и заткнул ее сеном. Луна поднялась прямо над оконцем, увязла в сизой яблоневой вершине и, казалось, зацепив кружевом за крышу, тоже уснула, уронила синие огни. Звенькнула под стрехой ледяная игла, но не оборвалась, а повисла на соломине и закачалась: «Клень-клень-клень». «Уффф!» — вздохнула за перегородкой корова. «Цук-цукцук!» — отозвалась в щели мышь. Черный клубок выкатился из угла и, развивая нитку, потерялся среди овец. «Клад!» — догадался Игнат, попытался достать клубок ногой, но нога спала. «Физка клубки в хлеве прячет, подгузники, курва, себе вяжет»,— дымно проползло в его голове. «Кленьклень» — дрогнула стеклянная соломина. И вдруг скрипнул снег. Игнат встрепенулся, спрятался глубже в сено и замер... Кто-то шел из огорода. Медленно, шоркнув по снегу, отворились воротца, шаги послышались ближе. Кто-то взялся за дверную скобу, тихо потянул ее к себе. Ясно просквозил синий лунный проем и в нем так же ясно очертилась черная женская фигура. «Стой! Кто идет?» — хотел гаркнуть Игнат, но язык одеревенел и не пошевелился. Фигура проплыла мимок овцам. Звякнули ножницы... «Почему же они ее не испугались-то?» — удивился Игнат, вспомнив, как овцы шарахнулись прочь при его появлении. «Да ведь это дух какой-то заявился!» закрыл он от страха глаза, боясь даже перекреститься. Только и подумал: «Господи, уведи ее! Не выдай, не то обнаружит и меня заодно острижет...» Фигура, позвякав ножницами, проплыла обратно к двери, космический взблеск полыхнул в фиолетовых овечьих глазах, дверь закрылась, прошуршали воротца... — Стой! — вскочил Игнат, схватил кол и вынесся следом. — Стой! — рявкнул он в огороде, проскакал по тропинке к дальней изгороди, посидел на ней верхом и, положив кол на плечи, поплелся домой. Его тень обогнала его и так же с колом,на плече пошагала впереди... Весь день Физка водила в хлев баб глядеть на остриженные овечьи лбы. Сначала пришла ее мать, теща Игната — Матрена Петровна, за нею.пожаловала крестная Дарья Уряпова, хлев так же посетили Зоя-'бухгалтер, соседка Надежда Ивановна, Анна Ильинична с оравой внучат, ветеринарный фельдшер Тамара и продавец Лидия Игнатьевна. Матрена Петровна посоветовала: — На следующий год в Великолепный четверг повещайте на охлевные двери гасник от штанов. А потом все силименки, которые на него налипнут, иссеките топором. Вот увидите, что та вражина, которая овечек стригет, будет тут же лежать изрубленная. — А где гасник взять? Кто нынче гасники носит? У всех трусы на резинке! — перебила Физика. — Спряди и вдень в опушку своих трусов. Поносишь свои трусы и с гасником. Мы ране носили и не куксились,— сердито ответила мать. — Страшно соломину-то рубить. Человек ведь!— вздохнула Физка. — Ничего! Я тебе для смелости вина продам,— вставила Лидия Игнатьевна.— Для субъективных действий у меня всегда вино припасено. — А тому, кто через вредительство наживет себе травму, я больничный листок оплачивать не стану. Поскольку травма бытовая! — сурово заявила Зоя-бухгалтер. Надежда Иванова молча прослушала бабий гвалт, ушла домой и приказала сыну Шурке немедленно вставить в свой хлев английский замок. Фельдшер Тамара обследовала всех овец, а заодно выхолостила обоих баранчиков, еще вчера так ловко бившихся лбами. Анна Ильинична была ее ассистентом при операции, за что Физка скормила ее внучатам килограмм ирисок и споила банку мандаринового сока и уже поздно вечером, утомленная суетой и раскисшая от всяких советов, села что-то снова вязать из шерсти, спутала петли и, бросив вязанье, вышла на улицу. Таяло, пахло смородиной и силосом. Бушевал ручей, и луна всходила над деревней Покровкой, играя сквозь тучи золотым зеркалом. Физка постояла у ворот, вспомнила свое девичество, ефрейтора Игнашку 5Квастикова, приехавшего на побывку с пограничной заставы, туманные его слова, железную пуговку на шинели, больно придавившую ей нос при поцелуе и еще нечто туманное и больное до вскрика, о чем и вспоминать не хотелось. Потом Игнашка уехал и долго не приезжал, где-то путешествовал после армии и чего-то строил в своих путешествиях, кажется, пребывал на каком-то астрове Син.гапае, Физка долго искала этот остров на карте Китая, а оказалось, что он был где-то в Тюменской области. Физка страшно разочаровалась в Игнашке и подумала: «Экое чучело! Даже в Китай не взяли на стройку, шатается в каком-то Сингапае, которого даже на полити- ческой карте мира не сыщешь, поди, уж все целки переломал сингапайским поварихам, чучело ненаедпое! ..» Явившись обратно в Покровку, Игнашка, забыв о Физкиной девственности, которую похитил он, как дезертир, даже не снимая сапог и шинели, вдруг посватался не к Физке, а к Файке Кудесиной. Но в день сватовства Физка выколотила у Файки окошко, а потом еще послала и доплатное письмо со словами: «Отстань, булька 1 А он мне пусть заплатит за пролитую кровь, иначе мстить стану жестоко, пройдя путь от гинеколога до прокурора1..» Файка испугалась, а Игнашка женился на Физке, сметливо распознав в ней и~стин~ного борца за личное счастье. Но и к Файке, плечистой и синеокой, вожделенно влекло его... — Кобель лысохвостый! — в сердцах сказала Физка.— Его кобеля, наверное, и в хлеву не было. Конечно, ! "! не было! Поди, опять ухломыстал к своей краснотитеи. Каким был треплиной, таким и остался. Сколь живем, ни единого слова -правды от него не слыхивала. А еще рукавицы из шерсти требует!.. Для усмирения крови, взбудораженной ревностью к мужу, она решила пройтись по улице. Однако ее смутило какое-то изображение на воротах. Физка присмотрелась и увидела картинку — по воротам в шапке Игната с колом на плече летел заяц... Физка послюнявила палец, потерла зайца и возмутилась: — Дегтем опять намазан! Чтоб тебя холера обгрызла! И кто это на наших воротах стенгазету надумал выпускать? Игнат разглядывал в лупу фотографию марсианской горы Олимп, когда рассерженная Физка заявилась с улицы и объявила ему о новой диверсии: — Опять нам дегтем ворота выкрасили! Теперь уж зайца намалюкали — в твоем личном персонаже... Это не зря! Это ты вчера пластал к бульке своей. Верно, Надежда Ивановна мне говорила', что' тебя в огороде ночью видела. В обход, видать, чесал. Петли ставил. Страмина!.. — Я ведьму в огороде догонял,— рассеянно ответил Игнат, прищурился, поглядел в лупу одним глазом и завистливо вздохнул.— Подумать только, двадцать семь километров в вышину! — Какую ведьму? Тебя и в хлеву сроду не было - крикнула Физка. — Не ведьму, а бабу шваркал!.. — Вот так ба-а... гора-а! Двадцать семь километров в высоту и, поди, столь же в обхвате... — Я больше деготь с ворот смывать не намерена! — Деготь на наших воротах свидетельствует не о моей, а о твоей супружеской неверности,— обронил Игнат. — Во-о... ка-ка! — задохнулась Физка. — Вот такая кака! — Игнат отложил лупу и посмотрел на жену.— Представь, Анфисья, чтоб взойти на гору Олим, надо семь раз сходить на центральную усадьбу нашего совхоза — в село Крестино. Вот уж точно, семь раз отмерь, а один раз взберись на Олимп. А Олимп на Марсе. Туда еще долететь надо. Это маленькая пла|нетенка. Меньше, чем Земля. Значит, и кружится быстрее Земли. От большой скорости там дуют большие ветры... Оттого на Марсе и жизни нет. Все семена и микробы выдувает ветром в атмосферу. Все ясно и просто. Физка сняла кацавейку, в которой гуляла за воротами, и ушла в другую комнату писать заявление в сельсовет. «Алле Савишне Напольской»,— торжественно вывела она на тетрадном листке и, сильно волнуясь, съела конец шариковой ручки. «Прошу рассмотреть времяпровождение тружеников фермы Покровска совхоза «Луч коммунизма», потому что, находясь,в стороне от движения жизни, они стригут овечкам лбы по религиозным праздникам и на моих воротах занимаются художественной самодеятельностью. К сему А. Жвастикова». Васю ночь Игнат разглядывал в лупу планету Марс, хмыканьями и восклицаниями приглашая Физку в свидетели своего удивления, но та мстительно что-то вытворяла с шерстью, спускала петли, рвала пряжу. Заревел Митька. Физика накормила его, уложила рядом с собой и, глядя на мерцающий розовым инеем бок луны, стала думать о горе Олимп, выросшей там до села Крестино... Председатель сельсовета Алла Савишна Напольская, одинокая женщина с грустным взглядом, чрезвычайно внимательно прочитала Физкино заявление и сказала: — В вашей деревне есть очаг культуры!, в котором работает Игорь Иванович Глинов. — Он не работает! — ответила Физка. — Но для выявления творческих способностей у населения мы ему регулярно зарплату выдаем. Чем же он занимается, если не работает? — Я теперь не интересуюсь действиями нашего очага,культуры,— поджала губы Физка. — Но, как активная комсомолка еще в недавнем прошлом, вы могли бы проконтролировать работу Глинова. — Я теперь с ребенком сижу. — С ребенком мот бы и муж посидеть. Вот вчера, например. Был четверг, единый политдень в районе. А на вашем клубе, наверное, опять замок висел. Мог бы и сам Ипнат Андреич заглянуть туда на огонек. Что он-то делал после работы? — В хлеву сидел, ведьму караулил,— сердито ответила Физка. Алла Савишна хотела улыбнуться, но сдержалась, не зная, шутит с нею Физка или нет. — Третий год повадилась к нам ходить ведьма, стригет овечкам л~бы. Начисто шерсть отобрала... — Товарищ Жвастикова! — перебила Алла Са~вишна.— Как вам не стыдно? Вы же комсомолка! — Стыдно! — подхватила Физка.— В том-то и дело, что комсомолка, а ведьму поймать не могу. В хлев боюсь идти! — Вы, наверное, разыгрываете меня,— наконец улыбнулась Алла Савишна.— Наверное, сценку из какого-нибудь спектакля репетируете? Сейчас ведь модно с начальством при помощи сценок общаться. — Какие сценки! — взревела Физка. — Тут мужик дома не ночует... — Вы же сказали, что он в хлеву спит с ведьмой. — Ни в хлеву, ни дома. А я боюсь, что опять понесла... — Хорошо, мы рассмотрим работу Игоря Глинова,— сказала Алла Савишна и встала, намекнув этим, что разговор окончен. «Игорь Глинов...» — подумала она после ухода Физки, извлекла из стола тетрадь с алфавитом и раскрыла ее на странице «г». «Глинов Игорь Иванович, завклубом в деревне Покровка. Истина в вине»,— значилось на странице. И поз- же, как помнила Алла Савишна, было приписано: «Алкоголик? Проверить!» В Покровку она наезжала редко, сторонясь легкомысленных тамошних жителей, вносящих беспорядок в ее пунктуальную жизнь. «Они там все артисты. Вот и Жвастикова что-то отрепетировала в моем кабинете и отбыла с ухмылкой на устах. И Глинов... Истина в вине! Он постоянно твердит эту присказку, агитируя за пьянки». Алла Савишна недолюбливала Глинова, давно поняв, что он не работает, а играет роль заведующего клубом. Недолюбливала еще и за сны, в которых он снился ей с аккордеоном. «Спившейся публике легче навязывать свои роли. Гамлета, например. Он ведь тоже на букву «г». Соратник Гамлета...» — невесело думала она, глядя на букву «г» и сравнивая ее то с виселицей, то со столбом в фа-шистском концлагере. — Тяжко жить человеку на белом свете среди таких букв! — вздохнула Алла Савишна, закрыла тетрадь и позвала секретаря Фе|ню Арбузюкову. — Я поеду в Покровку,— сказала она. — Когда? — Сейчас. На обеденном автобусе. — Зачем? — Проверять работу Глинова. — Алла Савишна! — со смехом всхлипнула Феня.— Проверяют работу того, кто работает. Лучше увольте Глинова, а клуб закройте на замок. — Человека надо воспитывать. — Чем? — всплакнула Феня. — Проверками. — Сколь волка не проверяй, он все равно в клубе работать не станет. Убежит! — Глинову бежать некуда со своей этажеркой трудовых книжек,— сурово ответила Алла Савишна. Она надела поношенное, однако, строго скроенное бордовое пальто, по-старушечьи замотнула шаль вокруг шеи и, сутулясь для солидности, вышла на сельсоветскую площадь, где тихо падал пасхальный снег. Подошел автобус. Алла, Савишна села на заднее сиденье и глядя на весеннюю, заваленную мокрым снегом землю, забыла, зачем поехала в Покровку... Игорь Глинов сидел за ОбШИрнь1М красным сТолом и читал Блока. Шел снег, и по всему клубу мерцал его порхающий отсвет. В печи догорало малиновое полено, под потолком, где поблескивали аляповатые вензеля люстры, сонно реял еловый чад. — В этот час и ты пришла к вечерне, свой торжественный, свой строгий сон храня! — подняв от книги голову и мечтательно заглядевшись на полено, промолвил Игорь, грохнул кулаком по столу и воскликнул: — А что! Я бы обвенчался!.. В этот миг продрожал и вздохнул сивый лоскут паутины, боязливо присели огонечки в печи, ноги Игоря лизнуло стужей — значит, кто-то отворил дверь и вошел в клуб сулицы. И, ,верно, ,вся в снегу явилась Алла Савишна. — Не думала, что застану вас на рабочем месте. Однако вы здесь, да еще в президиуме сидите,— сказала она не здороваясь и оглянулась на горящее полено.— Дрова есть? — Нету! — обреченно вздохнул Игорь. — Чем же вы топите? — Новогоднюю елку дожигаю. — А отопление не функционирует? У вас же есть еще батареи... — Батареи функционируют для декорации. «Ты и сам тут для декорации,— подумала Алла Савишна.— О чем бы еще его спросить? О работе... Но он же .на рабочем месте находится. Даже книжку читает. Развивается... Как он мне надоел!» — Смените лозунг над крылечком! — недовольно заметила она. Помолчала, надеясь, что Игорь ответит, но он тоже промолчал, и она продолжила: — Кумач весь облинял. Не поймешь, что и написано. Вместо римской цифры читается подзаборное слово... Раньше нам бы за это слово по десять летдали. «3а что бы еще его отчитать?» — Кажется, вы не на своем месте сидите, Игорь Иванович! — Виноват. В президиум меня никто не избирал,— ухмыльнулся Игорь. — Я не о том, что вы забрались на сцену и сели за стол, покрытый красным материалом. Я о вашей работе. Вы завклубом или... — Я — архитектор! —перебил Игорь. «Бич ты, а не архитектор. Сидишь тут, сосешь со-ветскую власть, как волчец». — Давайте, Игорь Иванович, будем работать! Нечего у печки греться. Давайте организуйте отдых тружеников фермы! Давайте браться за дело! Игорь пошевелился в старом рассохшемся кресле, упрятал руки в косматые рукава тоже рассохшегося от ветхости овчиного полушубка и объявил: — Давайте-ка обвенчаемся в церкви, Алла Савишна! В глазах Аллы Савишны скрестились зеленые мечи, она поперхнулась и попятилась, но вспомнила, что Глинов всего лишь заведующий деревенским, осевшим в сугробах, клубишком, а она все-таки председатель сельсовета, и остановилась. — Ну, понесло! — пробурчала она сердито.— Взрослый человек, а... — Я люблю вас! — воскликнул Игорь. «Сниму с работы!» —только и подумала Алла Савишна, пятясь, выскользнула за дверь, пропала в снегопаде и долго куда-то шла, пока не пришла к высокому забору. На заборе было дегтем нарисовано стадо килек, которое батогом загоняла в свой дом продавец Лидия Игнатьевна. Снег повалил гуще, как тестом облепив и забор и Лидию Игнатьевну с кильками. В тесте двину- лась и Алла Савишна вдоль забора, припоминая, что же находится дальше, но так и не припомнила. Наконец, выбралась к какому-то строению, перелезла через прясло и очутилась в каком-то саду. Потом увидела, что это и не сад вовсе, а колья, увешанные пряжей... Вокруг было глухо и бело, лишь тяжело валился сырой снег. Алла Савишна побрела наугад, запуталась в пряже, хотела закричать, да постеснялась и вдруг увидела избушку... Снимая с себя пряжу и раздвигая снежную за- весь, она шибко толкнула дверь и окунулась в парное березовое тепло. —- Никак в баню угодила! — удивилась Алла Савишна и тревожно оглянулась вокруг. На коптелых стенах висели чесаные головки льна, пахло кострикой, горелым корьем, осенними полями. В кадушке с водой пла- вал узорчатый деревянный ковш, черная деревянная лепнина, сотворенная для басы, разрослась над оконницей. Алла Савишна потрогала, даже попыталась пошататьее и проворчала: — Ишь, старину-то по баням припрятали, а в музейлишь гайки от чэтэзэ сдали... Посижу пока, отдышусь. Если застанут, скажу, что рейд провожу. Она сняла пальто, повесила на гвоздь мокрую от снега шаль. «Попариться бы!» — пронеслась в голове думка. — Можно и попариться! — сказала Алла Савишна и разболоклась донага, почерпнула в ковшик воды и с размаху шлепнула его на горячую каменку. В бане белой тучей заворошился пар. — Господи, благослови! — на всякий случай перекрестилась Алла Савишна и полезла на полок. В духовитой жаре, то и дело черпая ковшиком из кадушки, лихо оплескивая водой каленые кирпичи, она не заметила, как тихонько отворилась дверь... Кто-то вошел и долго стоял, прихорашивая черные усы. Но, увидев на вешалке жакет со значком депута- та, выполз обратно и заюлил меж кольев, жадно поедая на ходу снег... Без колокольного благовеста и святых куличей пришла ныне Пасха, да не пришла, а приковыляла по вешней распутице в деревнешку Покровка. Хочешь, не хо- чешь, а празднуй, потому что в поле не выедешь. Даже тракторы К-700, разбуровив до желтой крови дорогу, стоят у конторы. Причесавшись и поклявшись в верности супруге Физке, Игнат Жвастиков направился в клуб потолковать с Игорем Глиновым о космической энергии, будоражущей человека в определенные дни, когда человек то смеется, то плачет, совсем не ведая о причинах своих смятений и хохота. На двери клуба висел замок. Старший внучек АнныИльиничны известил Игната, что заведующий клубом бродит в задумчивости по косогору. — Безполезный человек! — сочувственно вздохнул Игнат.— Будто в Индии живет. Там хоть климат позволяет нашему брату бродить в задумчивости... Он вытянул сапог из расквашенного снега, постоял на одной ноге н пошел в конец деревни с твердой решимостью навестить Прасковью Васильевну Фриулову — ткачиху и философку. Какие бабы у нее вышитым Так нагишом все по степам и ходят, на подушках сидят, развалясь, закинув ногу на ногу, будто на заседании!!! И все, как одна, почему-то на Файку Кудесину похожи. С Файки, что ли, она их срисовывает?» — думал Игнат, скользя сапожищами по желтой грязи. Чему, казалось бы, радоваться в Покровке в холодный весенний день? Вокруг кривые изгороди, как каракули. За изгородями на кучах прошлогодней картофельной ботвы сидят грачи. Зачем сидят? О чем думают? Дует холодный ветер с реки. «Бриз! — гордо думает Игнат.— Ишь, зыбь на болотах развел!» Хлюпая по грязи, навстречу ему тащился еще один внук Анны Ильиничны с портативным магнитофоном подмышкой. Поровнялся, вывалив на Игната: «Скаллоло-ла-лазка тты моя, скалло-лла-лазочка» Следом за парнишкой космыляла теща Матрена Петровна, несла из магазина сетку пряников и, видно, шибко маялась от ноши. — Здорово, мать! — остановил ее Игнат.— Чем недовольна? — Всем! — сердито ответила Матрена Петровна.— Дорогу-то разбомбили, разъязви вас в парамышку. Хоть крылья прилепляй и летай как енлэо. Пряники вот ишо навязались!.. Напекут этих пряников и таскайся с имя... А ты это куды наметился? — К Прасковье Васильевне на экскурсию. — Она так и ждет тебя, охломона с Магадана! — Ну и блатная же ты стала... — Телевизер научил. Анфиска-то дома? — Дома. Куда она девается? — А чо делает? — Гасник ткет. — В Паску-то? Сдурела баба! — В Пасху. А что? Пасха — елозящий праздник. То в мае, то в апреле приелозит. Да и Бога нету никакого! — Чтоб вас холерой .. ! Чо за народ пошел — ни в коммунизм, ни в Бога не верит! — совсем рассердилась Матрена Петровна и, опрометчиво мазнув сеткой с пряниками по грязи, поковыляла прочь от дурашливого зятя. — Хорошо! — не слушая ее, глядя в розовую даль, где уже со всей силой двинулась искрометная водополица. Лениво пролежав в сугробах всю зиму, вдруг очнулся и, грозно мотая седой звериной гривой, заревел, зарокотал и повалил к реке овраг. Высокими звонами отдалось в туманном лиловом березняке-прясельнике петушиное голошение, воскресли напудренные еще боязливыми мелконькими серыми цветочками вербы. Игнат шмыгнул носом, унюхал сдобный запах и отметил: — Народец шаньги печет! Разговляется! Шаньгами, медом, маслом! Разговляйся, разговляйся, пока не раскулачили снова! Эх, . Житие,.. И так ему захотелось попробовать горячего хлебного мякиша, макнуть им в медовую сладость, пустившую изнутри хмельной золотистый пузырь. — И все-таки хорошо! — повторил он.— Хорошо жить и нечего тут в печальных размышлениях блудить по косогору, когда весь народ сидит и разговляется — кто блинами, кто «синеглазкой». Дом Прасковьи Васильевны Фриуловой стоит на околице деревни. Черный, старый, обсаженный красноталом со всех сторон. «Наверное, для здоровья,— думает Игнат.— Красная талина пользительна. Особенно хорошо веником из нее в бане париться. Ломоту из костей выгоняет. Это еще мой дед говорил». В ограде растет черемуховый куст, «Молельный»,— как называет его сама Прасковья Васильевна. Под кустом вкопаны столик, березовые пни. Тут она, пожалуй, с дорогими гостями пьет чай и вино. Колья во дворе и огороде увешаны пряжей. Пряжа отбеливается под солнцем и ветром, вбирая ночной шепот и шорохи звездного неба, взволнованно засматривается на нее Игнат, все ему кажется, 'будто русалки распустили свои космы, а под космами — титьки тяжелые, животы нагие... Бурля по ручью, несущему из (подворотни опилки и кострику, Игнат пришел к знакомой просмоленной калитке с голубым ~почтовым ящиком, открыл, прислушался к весенним деревенским голосам — мычанию коров, кипению воды под горой, дальнему лесному гудению, снял на крыльце сапоги и босиком переступил крашеный, накрытый узорным половиком порог, — Христос воскрес! — объявил он и крепко стукнул дверью. Прасковья Васильевна сидела за кросном, но не ткала, а осторожно рылась в нитях, что-то связывая в них и выискивая. — Христос воскрес! — оглянулась она на Игната, не выпуская пойманного узелка из рук и снова склонилась над ним, сращивая воедино алый шелк с белым льном. К самым 'ногам, волнисто перебираясь к порогу, сползал холст. Игнат встал за плечом, посмотрел на холст и спросил: — Что это вы ткете? Когда бы к вам ни пришел, вы все что-то ткете да вышиваете. Уж не замуж ли собираетесь? Прасковья Васильевна засмеялась, но тут же досадно вскрикнула, выпустив из рук узелок и снова вылавливая его из пряжи. Прасковья Васильевна связала узелок и внимательно посмотрела на Игната. — А почему это ты босой? — лукаво удивилась она.— Я слышала, жена тебе ни рукавиц, ни носков не вяжет. Погода сейчас самая вероломная, а ты босиком ходишь. Игнат переступил с ноги на ногу и усмехнулся: — Так ведь... бабы... — Что бабы? — Бабы — это... метафизика! — Ишь ты, Паскаль! — усмехнулась Прасковья Васильевна, встала из-за кросна, и Игнат увидел на перелитом к ее ногам белом полотне золотой образ с алыми ягодами и витым черным, увязанным в сквозной и неделимый узор, хмелем. Пока Прасковья Васильевна ходила в другую комнату, он наклонился, перебирая узловатыми грязными пальцами скользкий шелк, стараясь прочесть узорное письмо лесного хмеля и ягод, нечаянно касаясь то золотого плеча, то золотой голени, увитой так же черным листом, но уже южным, виноградным, прочел весь образ и 'вспомнил, где же он видел его, когда же он ему снился? Пришла Прасковья Васильевна, принесла моток шерсти, пытливо взглянула на Игната. — Хороша-а! — вздохнул он, выпуская шелк из рук.— Поди, богиня? - .. богиня,— кивнула головой Прасковья Васильевна, - Дева Паллада? — Нет, Мокошь. ' А-а! — сказал Игнат и хотел спросить что-нибудь о Мокоши, но постеснялся. «Коли Мокошь, значит, Мокошь,— подумал он.— Значит, так надо, чтоб во хмелю, в черном винограда она бродила по колено». — А для чего вы ее ткете? — ~все же спросил он. — Да как же не ткать, коли она сама ходит и ткать заставляет — опять лукаво воскликнула Прасковья Васильевна. — Как ходит? Ну да, богини же ходят по земле... — Ходят. — вздохнула Прасковья Васильевна.— Ходит Мокошь по дворам, по скотьим загонам, отеребливая шерсть с коровьих баков, бросая пряжу в колодец у ленивых баб, стучит в окошки мотовилом, возносится над зеленой майской рожью и льет златые дожди из своих рукавов. Мокошь — дева, Мокошь — дива. Хранительница сельского люда. Что еще тебе сказать о ней? — Хорошо! — восхищенно отметил Игнат.— Сами, небось, сочинили? — Нет. Не сама. Мне сочинять не дано. Другие сочиняют, а я запоминаю. Я тку, а другие про меня сочиняют. Танк и живем — узор в узор. Чай пить будешь? — Да как-то... как-то неудобно. — Отчего же неудобно-то? — Да я же босиком... — Так, небось, чай-то не ногами пить будешь? Смеясь, Прасковья Васильевна поставила на газовую плиту чайник, достала из шкафа фарфоровые чашки с золотистым и густым фиолетовым блеском на боках, звякнула серебряными ложками. Игнат прошел, конфузливо,пригладил перед зеркалом кудри, повесил под порогом телогрейку и сел у 'стола, подобрав под себя ноги. Прасковья Васильевна наливала |в хрустальную вазу темное варенье, быстро шурша фольговой оберткой, извлекала из красочной упаковки чай. Глядя на ее ловкий стан и 'быстрые руки, Игнат думал: «Дворянка! Как из сказки Пушкина. Или купеческая дочь. Бывшая, правда. Теперь уж не дочь, а внучка купца Калашникова. Кажется, она дочь священника... Поповна. Сидит поповна и в Пасху 'какую-то... Мокрешь ткет. Поп ее за это заставил бы тыщу поклонов отбить или гимн Советского Союза наизусть выучить...» — Чудно вы живете! — сказал он, оглядывая стены, занавешенные серым рядном. В рядно узорно набились чсртополошьи кусты, лазоревые льны, клубковатые зеленые ивы, леший с дудкой на болотной кочке. А вон вышивка, на которую и смотреть-то срамно — голый мужик слился с деревом,— у дерева — бабьи волосы и титьки, обвивая бугристую мужичью спину всеми пятипалыми сучьями,— оно похотливо орет от сладости... — Чудно живете! — повторил Игнат, опустив глаза и глядя на свои безобразные ноги. Прасковья Васильевна налила чай, пододвинула ему варенье и чашку, положила на блюдце поджаренный хлеб, села с чашкой напротив и спросила: — Что же тут чудного-то? — Да все,— сказал Игнат.— Я понял, что вы... вы воспитываете человека красотой. Да? — Я сама себя воспитываю красотой, Игнат,— ответила Прасковья Васильевна.— Красотой и памятью. — Ну да! Красота спасет мир. Так, кажется, сказано? — Память спасет мир. — Да-а!.. Игнат отхлебнул чай, слегка ожегся, робко положил варенье, оно оказалось вишневым, смешанным еще с какой-то пахучей ягодой или листом, но сладко вязало во рту и холодило язык, после этого варенья, подумал Игнат, хорошо целоваться любовникам. «Интересно, может Файка Кудесина сварить или нет?» — мимоходом подумал он и снова взглянул на сползший шелковый холст у кросна, в складках которого в черных ветвях и листьях утопала золотая голень хранительницы сельского люда... — А я считаю, что человека исправлять, да, исправлять, надо тьмой. — Уже исправляли. Многие. — Кто? — поднял голову Игнат, глядя на дрожащий огненный краснотал, куда смотрела и Прасковья Васильевна, — Иероним Босх,— ответила она и вздохнула.— Только не знаю, тьмой или огнем он исправлял. А вообще-то тьмой. Света там мало, но много огня, пламени. Той тьмой, которую носит в себе сам человек, в своих самых низменных проявлениях. жадность, глупость, похоть безмерная, зависть, лень... Много он носит, Много! Человек ведь двояк. ак вот, тьму из него же его тьмой и изгонять надо. Думаю, в этом Босх был прав. Только мрачен он и... скучен. А жизнь — это радость. — Да уж радость1 — усмехнулся Игнат и пошевелил ногами. — А что? Тебе разве жизнь в тягость? — В тягость.. Хы-хы! Говорят, вот цены взвинтят, так запоем от радости и веселья. Никогда еще так подло не жили. — Люди всегда одинаково жили. Только не помнят об этом. Вот уйдешь ты от меня и забудешь вкус этого чая. А он, между прочим, на золотом корне настоян. Забудешь ведь? — Нет, вас я не забуду! — сознался Игнат и опять подумал: «Где уж мне до тебя! Попова дочка. Поп-то, говорят, спился, как церковь Никита Хрущев разрушил. А она чай с травками гоняет». Солнце горело на золотисто-фиолетовых чашках, заливало огнем окна, двигало краснотал в палисаднике, и белая пряжа на кольях ~в ограде от него казалась желтой, пламенной. Пламенел и чертополох, пробив рядно на стене безудержным бордовым, почти черным своим цветом. — А зачем вы чертополох повесили? — посмотрел на бордовые кусты Игнат. Прасковья Васильевна потерла виски и промолчала. Так же молча встала и начала убирать посуду. — Чертополох, говорю, зачем повесили? — громче спросил Игнат. — Чертополох у меня вон и в комнате растет,— ответила она.— Пройди, посмотри. Игнат опять покосился на свои босые ноги и, осторожно ступая по половикам, словно каждый узор обжигал и вплетал его в себя, прошел в другую комнату, удивляясь уже не чертополоху, цветущему в большом глиняном горшке, а вышивкам, изображающим жизнь святых мучеников и святых героев. Особенно хорошо была вышита сцена битвы Георгия Победоносца со змием. Георгий на белом коне, с золотым копьем, устрашающий и испуганный... Змий побежденный, с кровью, разбежавшейся из его раны по всему холсту, ~но яростный и одержимый. Малейший промах со стороны Георгия, и он вспрыгнет, повиснет на нем, и .. Подошла Прасковья Васильевна, встала рядом и начала объяснять что-то о чертополохе, о человечьем смятении, о ночной мгле, пустом доме, когда чертополох своей силой отгоняет злого духа... Игнат не слушал, любуясь змием и Георгием. Прасковья Васильевна заметила это и спросила: — Нр а в ится? — Хорошо вышито... Выбито. Я не знаю. Тут бабы, пожалуй, хорошо разбираются. А у меня — что? Болты да винтики... — Я не о том. Я о сюжете. Вообще о сюжете. — О борьбе... О борьбе... Тут — сила! Страшен этот дракон. Я всегда удивлялся, зачем его в церкви вешают? И люди приходят, молятся. И ребятишек волокут с собой. Зачем? Чему тут молиться-то? Добру? Или злу? — Ну-ка! Ну-ка! — повеселела Прасковья Васильевна, прошла, села на кушетку и с нескрываемым веселым любопытством стала смотреть на Игната. Он смутился и, отвернувшись от нее, начал глядеть на Георгия. — Что же ты замолчал? — коварно улыбнулась Прасковья Васильевна.— Продолжай! О Георгии продолжай. Ин-те-рес-но! — Я говорю,'что Егорий... Георгий... — Пусть Егорий! — Егорий колет змея, да ведь еще не заколол. Ведь у них еще поединок. Змей-то повержен, но жив! шКив, мать его! А оттого, что повержен, он, подлюка, зол вдвойне. Верно ведь? И не только зол, а подл. Ух, как он подл сейчас под копытами-то Гошкиного коня!. Ой, Егорьева коня... Извините, я тут все с гайками да болтиками. И, поди, змей-то тоже не лыком шит. Поди, Егорий-то с достойным врагом сражается. Не червяка дождевого колет, а противника умного и често-лю-би-вого1!! Представьте, что сейчас в голове-то у змея кипит. У-ух, ки-ипит! Жуть берет, как представишь. И все это, говорю я,,висит в церкви. Правда, почему он полуживой-то в церкви? Ведь не мертвый еще... Хоть и побежденный, но не мертвый. А мертвый-то, издохший, еще и смердить начнет. Экий ихтиозавра! Бр-р! Полуживо-ой, сволота поганая! В хрипе запросто загрызть может. Как со стены спрыгнет и пойдет ляскать зу- бами. Только хрупоток один останется. Сожрет всех, а потом дань поползет собирать, красивых девушек себе в любовницы требовать. Хорошо, Прасковья Васильевна, что вам уже не восемнадцать лет, а то он, гад волосатый, и вас бы в любовницы себе потребовал... Ха-ха! Игнат провел по волосам разгоряченной рукой, видно, уже мысленно побывавшей в рукопашном бою и со змием, и Георгием, пока он говорил про них, и посмотрел на Прасковью Васильевну. Она, откинувшись на спинку кушетки, беззвучно хохотала. — Не понял юмора! — хмыкнул Игнат, оглядел себя, особенно брюки, все ли там застегнуто и прибрано? Нет, над его видом хохотать нечего. Наверное, смеется над его страстной речью, в которой он героя назвал Гошкой. Так это от песни: «Вон Гошка летит, балагушинский атаман...» — Прекрасно! — сказала Прасковья Васильевна, все еще смеясь.— Прекрасно! — Что прекрасно? — не понял Игнат. — Прекрасно сказано. Сколько говорят об этом поединке и всяк по-своему. Спаситель Добро и зло! Кто кого победит? Да ведь это обыкновенная охота Георгия на змия! Есть же охота на волков, на медведей, на акул... Охота Георгия на змия. Так я назвала свою вышивку. Охотник и жертва. И какую только христианство не сплетет философию. Твоя философия — тоже от христианского стереотипа. Да-да! Знаю, что не шибко ты верующий. Но философия —в христианском стиле. Надо же устрашить человека! Ой, как страшно! Змей, красивые девушки... А ведь все просто. Поехал Георгий в долину, встретил «ихтиозавру», кинулся на нее с копьем. Отчего вы на лис кидаетесь? Или рыбу ловите? Ведь вот из какой простоты можно сплести целый Страшный суд! Смешно! Она пожала плечами, встала, вышла на кухню и снова поставила на плиту чай. — А у вас какая философия на этот счет? — спросил Игнат.— У,вас ведь тоже своя философия. Про-стота1.. — У меня философия язычницы! — ответила из кухни Прасковья Васильевна. — И идолов всяких ставят. Я учил по истории. Идолы у них стояли везде. — Да ведь и у христиан иконы везде висят. Крест-то тоже ведь можно толковать .'по-всякому. Я считаю, что это лучи солнца. Надо быть очень внимательным, наблюдая мир. Смотри, как иногда стоит солнце. С крестом. И луна стоит с крестом. Крест — от неба, от солнца и луны. От жизни. Это Рим сделал из креста орудие казни. Ведь какой чудовищной безнравственностью надо обладать, чтобы из солнечных лучей орудие казни придумать! — Вайс сожгли бы в средние века! — со смехом воскликнул Игнат. — Сожгли бы! — согласилась Прасковья Васильевна и пригласила его.— Идем чай пить! Но на этот раз она к чаю достала малиновое вино, которое так же опалило горло и язык пахучим холодом, брызнув острыми искорками во рту... Игнату хотелось говорить, многое разузнать о ней, о ее прошлом, об отце, церкви. Но она молчала, больше слушая его, чем рассказывая сама, видно, ей было скучно с ним. И вино она не пила, только пробовала, скорее слизывая его с края бокала. Игнат пил, тяжелел, весело говорил о своей давней армейской жизни, о путешествиях по тюменскому северу, по горам Токтогула. Свет ручья играл на стене, дрожащие тени краснотала ходили по столу, по хрустальным бокалам, ощупывая их заснеженные узоры. Золотился шелк, упавший с кросна и не подобранный, черный виноград становился дымно-желтым, узор, встревоженный тенью краснотала, дышал, вздыхал. Было солнечно, пасхально, чудно. Игнат допил вино, подошел к полке с книгами, перебрал несколько из них и, жалея, что надо уходить, вздохнул: — Почитать бы что-нибудь. Да я уж все читал. Он принялся переставлять книги, приговаривая: — «Тихий Дон», Куприн, «Беседы при ясной луне», Есенин, это я уж читал. — Возьми Есенина,— подсказала Прасковья Васильевна.— Прочитай его «Ключи Марии». Загадки вон возьми. Хороший сборник. Ленинградское академическое издание. — Загадки можно,— вздохнул Игнат, недоверчиво разглядывая книжку с загадками, краем глаза увидел тусклый, с черными квадратами на Корешке и, видимо, предназначенный для избранного читателя, фолиант... — Бенедикт Спиноза,— прочел он.— А этот про что пишет? — Про любовь,— сказала Прасковья Васильевна. — Тогда я возьму! — так же просто сказал он. Уходил Игнат огородом. Ветер колыхал пряжу на кольях, и снова казалось, влюбчивые русалки размахались волосьями, зовут, манят к себе. Игнат минул баньку с осиновой кровлей, выстоявшейся за долгие годы до серебряного света, и вышел к ферме, где, прожрав снежную залежь и мотая рукавами, грязно-зеленюшным гадом полз навоз. И все, что скопилось на ферме в постылой и тоскливой зимней работе, весь сор и срам убирался сейчас к реке. «Душу в реке убили. Если б душа жила!.. Коли убили, значит, жила,— уныло думал Игнат.— А у леса? У леса тоже душа была...» Перешагнув навозный ручей, он вытащил из-за пазухи том Бенедикта Спинозы, наугад раскрыл его, увидел какие-то чертежи, пролистнул страницу, другую, обиженно глядя все на те чертежи, и матюкнулся: — Мать твою! Учебник ло геометрии! Лучше бы «Ключи» Есенина взял!.. Но возвращаться уже не захотелось. Навозный гад совсем разъехался по снегу, утаскивая с собой грязный полиэтиленовый мешок, баллончик из-под дихлофоса, обрывок конской сбруи, скомканный красный лоскуток, видимо, вымпел, врученный кому-нибудь из доярок за ударный труд, дохлую крысу, подметку от кирзового сапога... И тут что-то сладостно обожгло его сердце, позвав уйти в лес по талому снегу, где в вечерней апрельской синеве перемигиваются огни. Откуда они? Может, ктото, наводит зеркальце на землю... И не потому ли счастливо и тревожно от апрельской тоски, от лисьего зазыва и босых звериных следов... Повеял слушок по деревне Покровка, будто.завелась в здешних краях колдунья, кто-то видел, как пари- лась она в бане, стригли ао ночам овец, у Надежды Ивановны ни с того ни с сего заело первоклассный английский замок в хлеву, пришлось овечек и поросюшку вытаскивать через окошко, а когда вытащили, замок вдруг сам собой открылся. Кто-то рисовал карикатуры на воротах и теперь уже не одна Физка жвастикова отмывала их стиральным порошком. Капроновой мочалкой и мыльной водой сгоняла со своего забора косяки океанических рыб и колбасные колеса продавец Лидия Игнатьевна. В последний раз, когда ее забор умалевали особенно интересно, в Покровку вдруг выехала проверочная группа районного банка. За группой заявился ревизор. За ревизором — в 'бобрах и тиграх — генерал райпотребсоюза... Проводив высоких гостей, Лидия Игнатьевна сдала телушку на мясокомбинат и похерила свой счет в сберкассе. Об этом широко повествовала районная газета «Призыв». Поощрительно отозвались в газете о неизвестном революционере,перестройки, шествующим с разоблачительной кистью по заборам и метко пятнающим дегтем членов районной мафии. Попутно царапнули и Аллу Савишну, которая своим неведением о творческих ресурсах заставляет их бороться анонимно... Прочитав газетное повествование, Алла Савишна достала из стола поллитровую баночку валерьянки, отхлебнула и, захватив голову руками, замерла над столом. — Феня! — немощно окликнула она секретаря сельсовета. — А! — немедленно заглянула в кабинет Феня Арбузикова. — Я поеду в Покровку. — Зачем? — Не знаю... — Милая Алла Савишна, плюньте на все! Плюньте и разотрите тряпочкой. Пойдите, подышите воздухом! Вон черемуха цветет, птички чирикают. Жизнь прекрасна, Алла Савишна! — затараторила Феня, но Алла Савишна слабо махнула рукой, не мешай, мол, умственно перерабатывать события. Отпив еще раз из баночки с валерьянкой, Алла Савишна все-таки отправилась в Покровку. Вечерело. Цвела черемуха... Что бы ни творилось в жизни нашей, что бы ни рушилось в душе, возносясь к вихрю горнему, сметая ледяную пыль с мрачного и страшного полюса планеты, что бы ни мешалось и ни сплеталось в нас, но вдруг остановишься перед белым черемуховым кустом и сердце твое обольется смертной болью. Краток путь твой, и ты оборвешься с земли... С кем же останется этот цвет, для кого вынет по весне нетленный плат свой, кого утешит кроткой красою своею? И если сгубят его насильно, со зла ли, со скуки, то и могильный твой плач полетит от светила к светилу, и тогда кто скажет, что тебя нет во Вселенной? Осыпав златые дожди, улеглись в полях на ночлег майские грозы, лишь солнце стояло сбоку, обметав горящей нитью край фиолетового облака. В теплом воздухе ткался красный столбец мошкары и кукушечий причет стоял по лесам, над рекой, над черной осокой, над поляною, где весело цвели белые ветренки. И все мигало и мигало вдали в дальнем небесном граде, поднявшем грозовые зубчатые башни над темной озимой рожью, над цветущей черемухой, поголубевшей в низине то ли от синей земли, то ли от фиолетовой тучи. В задумчивости о своем существовании Алла Савишна вошла в клуб и изумленно остановилась — перед нею существо в белом нательном,белье гоняло шестом под потолком летучих мышей. — Здравствуйте,— сказала Алла Савишна и стыдливо почувствовала, как дрогнул ее голос.— Кто вы такой и чем занимаетесь в общественном месте? — Я — Игорь Глинов,— смиренно ответило существо, опуская шест с белой тряпицей на конце. — Что... во что вы одеты? — Это рубаха, а это — бананы. — Какие еще бананы? — Штаны. Хочу цирк устроить в Покровке. Дрессирую летучих мышей. — Где вы их взяли? — спросила Алла Савишна и поморщилась: «Его надо распетрушить в официальном порядке, а я тары-бары развела, как девица красная». — Они сами налетели на музыку Перголези.— Игорь поставил шест .к стене и добавил.— Я хочу научить их чему-нибудь человеческому. Заодно и сам чему-нибудь научусь у них. — Интересно, чему? — Полету, например. Продолжение, может быть, следует